В. М. Лурье

Введение в критическую агиографию

2.8
«Агиографическая лингвистика»:
понятие агиографического субстрата

Литература: M. van Esbroeck, Le substrat hagiographique de la mission Khazare de Constantin-Cyrille, Analecta Bollandiana 104 (1986) 337–348; Лурье, Из Иерусалима в Аксум…

Понятие «агиографический субстрат» ввел М. ван Эсбрук в статье о житии, которое, вне всяких сомнений, по классификации Делеэ попадало в разряд «исторических», — Житии св. Кирилла, учителя словенскаго. Оно было написано (на славянском языке) современником, очень близким к Кириллу. Попытки некоторых ученых (главным образом, Р. Пиккио) увидеть в этом житии относительно позднюю компиляцию, включающую фиктивные эпизоды, никак не подтверждены текстологически и основаны на далеко не безупречных толкованиях некоторых фрагментов. Напротив, текстология (в недавних исследованиях Дж. Дзиффера, готовящего критическое издание памятника) указывает, скорее, на изначальную целостность и аутентичность дошедшего до нас текста [1]. Итак, современный научный консенсус стоит за то, чтобы рассматривать это житие как подлинный текст конца IX века, созданный человеком, близко знавшим св. Кирилла и бывшим непосредственным свидетелем многих событий его жизни (вероятно, это родной брат Кирилла св. Мефодий или, в «худшем» случае, кто-то из окружения Мефодия).

Ограничиваясь лишь некоторой частью Жития, историей Хазарской миссии св. Кирилла, М. ван Эсбрук показал, что весь агиографический рассказ строится на, как сказали бы литературоведы, «литературных клише», заимствованных из византийской агиографии VI века (легенды о проникновении христианства в Абхазию). К таким клише относится явление из воды мощей апостола (Симона Кананита в случае Абхазии, Климента Римского в случае Хазарской миссии), уничтожение языческого священного дерева и др.

Не будет ошибкой сказать, что все подобные эпизоды Жития Кирилла имеют (как любят выражаться специалисты по древнерусской литературе, разделяющие учение Д. С. Лихачева о «литературном этикете») «литературное происхождение». Однако, в литературоведческой школе Д. С. Лихачева ссылка на «литературное происхождение» является эвфемизмом литературной фикции [2]. В агиографии (в том числе древнерусской), для изучения которой учение Д. С. Лихачева вряд ли будет чем-либо полезно, это не означает ничего.

Да, агиография строится по прописям. Но это только потому, что сам культ, частью которого она является, имеет свои прописи. И поэтому, например, «литературное происхождение» ряда эпизодов Жития Кирилла говорит скорее о том, что, как справедливо заключает М. ван Эсбрук, попытка насаждения христианства среди хазар велась в точном соответствии с кавказскими (и особенно абхазскими) традициями.

Эти традиции были описаны в агиографической литературе, и поэтому вполне можно называть их литературными. Однако от этого они не становятся фиктивными. В то же время, если в агиографии встречаются фиктивные эпизоды, то и они должны соответствовать «прописям», то есть каким-то требованиям реальной жизни. Агиография не обязана сохранять для истории «факты» — этим пусть занимаются хронисты, — но ее дело, с «фактами» на руках или без них, — создать подходящий информационный код для трансляции определенного смысла, а именно смысла данного конкретного культа.

Такой информационный код и называется агиографическим субстратом, и его изучением занимается та часть критической агиографии, которую мы тут назвали «агиографической лингвистикой» (в противоположность «агиографическому литературоведению», как мы назвали учение об агиографических жанрах).

По всей видимости, предлагая свой термин «агиографический субстрат», М. ван Эсбрук исходил из аналогии с лингвистическим понятием языкового субстрата. Скажем, болгарский язык представляет собой язык славянский, но с тюркским синтаксисом и с некоторым количеством тюркских лексем, полученных им в наследство от языкового субстрата праболгарского языка, относившегося к тюркской группе. Аналогично этому Житие Кирилла использует агиографический субстрат легенд о проповеди христианства в соседнем регионе Причерноморья. Но все же агиографический субстрат соотносится со своим «суперстратом», то есть агиографической легендой, не как две разные субструктуры внутри структуры одного языка, а как язык с текстом.

Первый вывод, который отсюда необходимо сделать, — это четкое разделение двух сторон одной и той же медали: изучая агиографическую легенду, мы должны изучить ее агиографический субстрат. Но при этом мы должны понимать, что изучение субстрата, то есть «языка» легенды, еще не снимает с нас отдельной задачи — прочтения смысла этой легенды, то есть текста (в семиотическом смысле), созданного на этом «языке». Понимание субстрата для понимания легенды — условие необходимое, но не достаточное.

Вместе с тем изучение субстрата может быть важным и тогда, когда интересует сам субстрат, а не легенда, через которую он до нас дошел. Точно так же лингвисты, изучающие древние языки, вынуждены изучать самые разнообразные тексты, не становясь при этом специалистами в буддизме, христианстве, древней истории и так далее. Рассмотрим это подробнее.

Примечания

[1]См. критику Пиккио у В. М. Лурье, Чаша Соломона и Скиния в Сионе. Часть 1. Надпись на Чаше Соломона: текст и контекст, Византинороссика 3 (2005) (Истоки и последствия: Византийское наследие на Руси. Сборник статей к 70-летию члена-корреспондента РАН И. П. Медведева / Под ред. К. К. Акентьева) 8–74, где и остальная библиография.
[2]Понятие литературного этикета у Д. С. Лихачева не ограничивалось уровнем эпизодов, а распространялось на все уровни литературного произведения, где автор должен был сознательно проявлять верность каким-либо стереотипам. В чем здесь специфика именно средневековой литературы, остается неясным, так как любая литература «этикетна» (традиционна или нарочито антитрадиционна, что то же самое) по определению, а специфику именно древнерусской или хотя бы средневековой христианской «этикетности» по отношению ко всем остальным мыслимым «этикетностям» Д. С. Лихачев никогда и не пытался раскрыть. Подробно о «литературном этикете» по Лихачеву см.: Д. С. Лихачев, Поэтика древнерусской литературы. 3-е изд. (М., 1979) 80–102.