В. М. Лурье

Введение в критическую агиографию

2.5
«Агиографическое литературоведение»:
Делеэ и после Делеэ

В развитии агиографической литературы Делеэ выделял три фазы:

1) сначала о мученичествах составлялись бесхитростные рассказы современников, так получались Passions historiques,

2) потом, на волне расцвета христианского ораторского искусства в IV веке, о святых стали слагать панегирики, которые вносили много литературных искажений, но в целом стремились верно, хотя и без критического осмысления, следовать известным панегиристу фактам; не редкость, что через панегирики до нас доходят древнейшие предания о некоторых святых, источники которых, письменные или устные, были доступны панегиристу, но недоступны нам [1],

3) наконец, почти одновременно с панегириками и не без их влияния, складывается следующий жанр агиографической литературы — Passions épiques.

Делеэ не жалеет нехороших слов для характеристики последнего жанра, оказавшегося самым продуктивным: «Когда великая эпоха основателей агиографии — тех, кто искренне рассказывал то, что видели их очи [здесь у Делеэ не без аллюзии на 1 Ин. 1, 1], — окончательно завершилась, но еще до того, как раздались последние отзвуки золотого века христианского красноречия, внутри приходящей в упадок цивилизации и будучи в числе самых явных признаков интеллектуального упадка, начала вырабатываться некая анонимная литература, которая также была посвящена прославлению мучеников и из-за которой будут забыты бесспорные шедевры и наиболее аутентичные документы эпохи гонений» [2].

Образ мученика превращается в этой литературе в образ народного героя, знакомый по эпической литературе. Мученика начинают изображать как представителя высшей расы, который просто не может потерпеть поражение. Поэтому и средства для создания такого портрета мученика заимствуются из эпоса. Тому, что получается в результате, Делеэ дает название Passion épique.

В отличие от панегирика, литературные средства привлекаются здесь не для ретуширования портрета реальной личности, а для создания портрета чисто литературного. Методы подобного агиографа во всем заимствуются из эпической поэзии — «…минус стихи, минус поэзия как таковая и талант, какой требовался бы для реализации столь великого замысла» [3]. Отсюда чрезвычайная клишированность и монотонность Passions épiques, которая становится характернейшим признаком этого жанра.

Вкусовые предпочтения ученых — последнее, что может вызывать интерес в их научном наследии, что же касается наличия определенного агиографического жанра и его тесного родства с эпосом, то здесь наблюдения Делеэ бесспорны. Его разочарованность однообразием эпических мученичеств доказывает лишь одно: что ему, человеку нашего времени, хотелось от этой литературы разнообразия, привычного и по историческим хроникам древности и Cредневековья, и по художественной литературе. Но ведь вполне могло быть и так, что авторы этих мученичеств писали стереотипно вовсе не по недостатку таланта, а потому, что их целью было именно однообразие, следование некоторому «иконографическому» канону, который был призван служить неким образом утверждению культа данного святого. Отчасти это покажет и сам Делеэ в более поздних работах, мы к этому еще вернемся.

Упреки Делеэ в адрес самого распространенного жанра христианской агиографии, по сути дела, ничем не отличаются от распространенного в его время взгляда на средневековую иконопись, в канонах которой изображения мучеников были ничуть не менее стереотипными и вряд ли напоминали бы их фотографии или хотя бы фотороботы.

Чтобы оценивать качество работы агиографа, необходимо понимать его цель. Делеэ, как мы только что видели, определил ее как подражание языческому эпосу о героях. Чем это обосновано? Делеэ пишет об этом так, что можно подумать, будто это хотя бы косвенно следует из времени происхождения Passions épiques, не ранее IV века. Но, как мы сейчас увидим, даже он сам чувствовал и отчасти демонстрировал ложность такого вывода.

В действительности теория позднего происхождения Passions épiques под влиянием языческого эпоса — не что иное, как частичная капитуляция Делеэ перед господствовавшей в его время школой Узенера. Попытка найти компромисс. Попытка, надо сказать, напрасная — она не позволила Делеэ сделать последовательные выводы из его же собственных наблюдений.

А эти наблюдения говорили об обратном: они позволяли начать догадываться об иудейских корнях «эпической» агиографии.

Завершая рассуждение относительно общих особенностей Passions épiques по сравнению с другими жанрами агиографии (это глава III его Les passions des martyrs et les genres littéraires), Делеэ вспоминает об «одном знаменитом рассказе, тесно соприкасающемся с нашими Passions и достаточно древнем для того, чтобы внести вклад в образование этого жанра». Это книга Четвертая Маккавейская. (Интересно, каким временем ее датировал Делеэ? Он об этом не пишет, сегодня же книга уверенно датируется началом I в. по Р. Х.; во времена Делеэ датировка временем до 70 г. по Р. Х. считалась вероятной, но по ее поводу выражались сомнения [4]). «Трудно поверить, чтобы эта книга, — продолжает Делеэ, — у которой было столько читателей и которую так часто комментировали христианские ораторы, не оказала никакого влияния на агиографов». Тут же Делеэ вспоминает еще об одном жанре древней письменности, на сей раз заведомо христианском, — о «древних апокрифических повествованиях об апостолах», которые, по его мнению, бесспорно послужили формированию «эпического» жанра, будучи заведомо старше IV века [5].

Сегодня, на мой взгляд, можно с гораздо большей уверенностью говорить о дохристианском происхождении христианской агиографии, хотя эта тема по-прежнему остается неразработанной [6]. Во времена Делеэ увидеть это было труднее, так как привычный взгляд на «типы» агиографических произведений останавливался в первую очередь на повествованиях о людях, а не о святынях, тогда как для дохристианских иудейских традиций главным «героем» соответствующей «протоагиографической» литературы был Храм, Скиния или Ковчег Завета, то есть не святой, а святыня. Более того: ранний культ Маккавейских мучеников, как он представлен в книгах 2 Макк. и, особенно, в 4 Макк., формировался как «альтернативный» храмовый культ, в котором главная функция храмового Святого Святых — ритуал Йом Киппур (Левит, гл. 16) — исполняется вне Святого Святых (в условиях его недоступности и осквернения). Но именно такой, «храмового» происхождения, культ мучеников Маккавейских стал связующим звеном между иудейским культом мучеников и христианством [7].

Итак, мнение Делеэ о времени происхождения Passions épiques нельзя признать состоятельным. К указанному им времени, IV веку, относится расцвет жанра, но никак не его происхождение. Расцвет был вызван внесением этого жанра в востребованный временем «тип» агиографической литературы («мученичества»), но этот жанр и прежде сохранял свои позиции в других «типах» агиографической литературы. Даже в раннехристианских повествованиях об апостолах он уже не был нов.

Типичными Passions épiques являются, например, важнейшие для христианства IV века рассказы о обретении Креста и интерферирующие с ними рассказы о видении Креста на небе над Иерусалимом в 352 году, филиацией которых много занимался М. ван Эсбрук. Он показал, в частности, что эти рассказы преемствуют рассказам более древним, передававшимся в иудео-христианской общине Иерусалима. Одновременно И. Боргенхаммар показал связь этих рассказов с культом мучеников Маккавейских в раннехристианской традиции и, через этот культ, — с ветхозаветным культом Ковчега Завета [8]. Таким образом, мы видим, что уже к началу «Константиновой эры» «эпический» жанр агиографии был вполне «мейнстримным». Если на дальнейшее его развитие и оказал влияние жанр панегириков, то этим ничуть не отрицается древность и даже архаичность жанра «эпического».

Архаичностью «эпического» жанра — причем архаичностью вовсе не «эллинской», а иудейской — объясняется и его столь малая и столь шокирующая многих современных читателей незаинтересованность в изображении человеческих личностей, и это несмотря на то, что все Passions épiques посвящены каким-то конкретным святым.

Это просто означает, что для «эпической» агиографии есть нечто более важное и она стремится не отвлекать внимание читателя на второстепенное и постороннее. Позднее, в 1930-е годы, соответствующие наблюдения Делеэ будут приведены им самим в более систематизированный вид. Мы пока что не будем забегать вперед, а ограничимся констатацией: Passions épiques — это повествования не столько о святых, сколько о святынях и святилищах. Портреты святых имеют в них значение вспомогательное (некоторых коммуникационных кодов), и требования к ним предъявляются соответствующие.

Примечания

[1]Частным случаем панегирика является ψόγος (псогос) — «панегирик наоборот», риторическое порицание. Этот античный риторический жанр также нашел дорогу в агиографию, хотя в материале, рассматривавшемся Делеэ, он не встречался. Из примечательных для церковных историков псогосов все рекорды исторической значимости побило сирийское «антижитие» Максима Исповедника (579–662), составленное кем-то из монофелитов (его богословских противников) в VII в.; оно содержит, между прочим, и уникальную биографическую информацию о своем герое, которая вполне может быть верной, хотя и отсутствует в его греческом агиографическом досье. См. издание и исследование: S. Brock, An Early Syriac Life of Maximus the Confessor, Analecta Bollandiana 91 (1973) 299–346 [репринт: idem, Syriac Perspectives on Late Antiquity (London, 1984) (Variorum. Collected Studies Series CS199) Ch. XII].
[2]«Lorsque la grande époque des fondateurs de l’hagiographie, ceux qui ont raconté avec sincérité ce que leurs yeux ont vu, fut définitivement close, et avant même que l’âge d’or de l’éloquence chrétienne nous ait envoyé ses derniers échos, au sein d’une civilisation qui décline et parmi les signes les plus certains de la décadence intellectuelle, commence à s’élaborer une littérature anonyme, consacrée, elle aussi, à la glorification des martyrs, et qui fera oublier les chefs-d’œuvre les plus indiscutés et les documents les plus authentiques de l’histoire des persécutions» (Delehaye, Les passions des martyrs et les genres littéraires, 171).
[3]Delehaye, Les passions des martyrs et les genres littéraires, 173.
[4]Об этом памятнике см.: J. W. van Henten, The Maccabean Martyrs as Saviours of the Jewish People. A Study of 2 and 4 Maccabees (Leiden — New York — Köln, 1997) (Supplements to The Journal for the Study of Judaism, vol. 57).
[5]Delehaye, Les passions des martyrs et les genres littéraires, 226.
[6]См., в частности: В. М. Лурье, Рец. на Monette Bohrmann, Valeurs du judaïsme du début de notre ère, Вестник древней истории 3 (242) (2002) 233–235.
[7]См. особо: van Henten, The Maccabean Martyrs as Saviours of the Jewish People…
[8]См. подробно: Лурье, Из Иерусалима в Аксум…, 169–171.