В. М. Лурье

Введение в критическую агиографию

1.5 Who Was Who после Делеэ

Литература: P. Devos, Le R. P. Paul Peeters (1870–1950) // Analecta Bollandiana 69 (1951) I–LIX [переизд. как Appendice II в: P. Peeters, L’œuvre des Bollandistes, 150–202]; В. М. Лурье, Из Иерусалима в Аксум через Храм Соломона: архаичные предания о Сионе и Ковчеге Завета в составе Кебра Негест и их трансляция через Константинополь, Христианский Восток 2 (8) (2000) 137–207, особ. 137–152 (очерк новейшего развития теории критической агиографии).

После Делеэ дело болландистов развивалось, как всякий мог заметить, вширь, но также — как мог заметить уже не всякий — и вглубь.

Несмотря на повсеместное развитие филологических штудий, в том числе в области агиографической литературы, и даже несмотря на неспособность болландистов к началу XX века работать с агиографической литературой на языках христианского Востока, которую тогда интенсивно вводили в научный оборот, болландисты и тут совершили прорыв. Среди них появился о. Поль Петерс (Paul Peeters, 1870–1950), который не только знал все мыслимые языки и не только занимался изданием агиографических текстов на этих языках, но стал первым, кто смог описать пути движения агиографических текстов на христианском Востоке от языка к языку. Коллеги-филологи в то время видели только конкретные переводные тексты и их оригиналы, Петерс — вписал историю агиографических легенд в лингвистический ландшафт.

Разумеется, наблюдения Петерса впоследствии уточнялись и расширялись, но его программная статья до сих пор должна читаться как компонент актуального научного знания, а не только истории науки: P. Peeters, Traductions et traducteurs dans l’hagiographie orientale а l’époque byzantine [1].

Проблематика истории текстов, пересекающих межъязыковые барьеры, не специфична для агиографии, поэтому ею в дальнейшем стали заниматься просто филологи. Однако большинство текстов, которые тут приходится изучать, являются агиографическими, и поэтому все эти филологи оказались связанными с болландистами тесно и даже очень тесно. Таковы прежде всего Жерар Гаритт (Gérard Garitte, 1914–1990), учитель болландиста Мишеля ван Эсбрука, а также ныне здравствующие Френсис Томсон и Бернар Флюзен [2].

Таково было развитие критической агиографии «вширь».

Развитие «вглубь» происходило одновременно и также было связано преимущественно с именем о. Поля Петерса. Это развитие шло спонтанно и даже нехотя, но с его результатами приходилось считаться.

А именно: начиная с 1930-х годов Петерс стал замечать историческое содержание там, где, по всем теориям, не исключая таковой Делеэ, его не должно было быть. Петерс поневоле оказался первым, кто отметил вполне конкретное историческое содержание в том, что Делеэ назвал «агиографическими романами» и отнес к такому «дикому полю» агиографии, где искать какое-либо историческое содержание не предполагалось. Но Петерс неожиданно нашел и отметил исключения [3].

Впрочем, справедливости ради необходимо сказать: первый случай «историчности» агиографического романа был открыт еще в «доисторическую» — по отношению к истории критической агиографии — эпоху Теодором Нёльдеке (Theodor Nöldeke, 1836–1930), великим семитологом и историком семитских литератур, в сирийском Романе об Александре, где, как оказалось, выдуманный по отношению к Роману об Александре псевдо-Каллисфена рассказ о среднеазиатском походе Александра Великого содержит довольно точное отражение реальных политических событий в Иранской империи конца VI — начала VII века [4]. Впрочем, правильность наблюдений Нёльдеке была доказана, в основном, уже в последние десятилетия [5], а во времена Петерса его выводы выглядели довольно гипотетично.

Петерс не избегал теоретических обобщений своих конкретных наблюдений над агиографическими романами, но так и не посвятил им специальной работы, хотя бы статьи. Все его высказывания так и остались сделанными ad hoc. Возможно, его сознание, глубоко усвоившее и «в обычной жизни» применявшее жанровую классификацию Делеэ, инстинктивно сопротивлялось необходимости пересматривать правила, даже вопреки обилию исключений. Иногда научной интуиции Петерса не хватало на то, чтобы отрешиться от схем Делеэ не только в теоретических, но и в практических выводах, — именно с этим связана его крайне негативистская позиция относительно агиографических легенд о крещении Грузии. Сегодня никто, даже скептики, не сомневается, что эти легенды несут в себе основу IV века, но Петерс относил их к позднейшему времени, а само христианство в Грузии делал на несколько веков моложе, чем на самом деле [6].

Область агиографических романов как исторических источников стал разрабатывать подробно о. Михаил ван Эсбрук — пожалуй, последний из великих болландистов и точно последний, на сегодняшний день, теоретик критической агиографии [7]. Все его наблюдения по теории, так же как и у Петерса, остались разбросанными по статьям, но совсем по другой причине: писанию обобщений он всегда предпочитал несколько ссылок на свои прежние публикации. Поэтому его статьи невозможно читать по отдельности: они писались в расчете на читателя, который будет читать их «кластерами», имея возможность пойти по всем ссылкам автора на самого себя.

Ван Эсбруку принадлежат также теоретические исследования по типам агиографической литературы, которые не попадали в фокус внимания прежних теоретиков: перенесения мощей и истории разнообразных святынь, включая храмы.

Собственно, после ван Эсбрука теория критической агиографии, созданная Делеэ, но расшатанная Петерсом, обрела новую стабильность. Если бы о. Михаил позаботился ее вновь (после Делеэ) описать, то я сейчас не занимался бы писанием этих строк, а спокойно переводил бы его описание. Такого описания о. Михаил не успел (а по правде сказать, и не собирался) нам оставить. Еще при его жизни я собирался сделать это за него, чтобы он мог внести свои поправки и апробировать текст к публикации. Но, к прискорбию, о. Михаил умер слишком внезапно. Апробацию успела получить лишь моя статья, содержавшая краткий очерк новейшей истории критико-агиографического изучения Passions épiques с введением в современную теорию агиографического романа и применением этой теории к сложному случаю эфиопской Кебра Негест [8]. Отсюда я, по крайней мере, могу быть уверен, что правильно понял о. Михаила в самом деликатном моменте — понятии агиографического субстрата. Но в целом, излагая далее теорию критической агиографии так, как она стала выглядеть после ван Эсбрука, я все-таки делаю это на свой — а не его! — страх и риск.

Примечания

[1]Analecta Bollandiana 40 (1922) 241–298. Переизд. как Appendice в кн.: P. Peeters, Orient et Byzance. Le tréfonds oriental de l’hagiographie byzantine (Bruxelles, 1950) (Subsidia hagiographica, 26).
[2]Вот их основные в теоретическом отношении работы: G. Garitte, Traduttore traditore di se stesso, Bulletin de la Classe des Lettres de l’Académie Royale de Belgique. 5e sér. 57 (1971) 39–80 [репринт: idem, Scripta disiecta. 1941–1977. II (Lovanii, 1980) (Publications de l’Institut Orientaliste de Louvain, 22) 676–717]; F. J. Thomson, Sensus or Proprietas Verborum. Medieval Theories of Translation as Exemplified by Translations from Greek into Latin and Slavonic, Symposium Methodianum. Beiträge der Internationalen Tagung in Regensburg (17. bis 24. April 1985) zum Gedenken an den 1100. Todestag des hl. Method / Hrsg. von K. Trost, E. Völkl, E. Wedel (Neuried, 1988) (Selecta Slavica, 13) 675–691; B. Flusin, De l’arabe au grec, puis au géorgien: une Vie de saint Jean Damascène, Traduction et traducteurs au Moyen Âge. Actes du colloque international du CNRS organisé à Paris, Institut de Recherche et d’Histoire des Textes, les 26–28 mai 1986 / Éd. par G. Coutamine (Paris, 1989) (Documents, études, répertoires publiés par l’Institut de Recherche et d’Histoire des Textes) 51–61.
[3]См.: P. Peeters, La Passion de S. Michel le Sabaïte, Analecta Bollandiana 48 (1930) 65–98 (здесь об историческом значении агиографического романа Житие Феодора Едесского, BHG 1744); idem, La légende de S. Orentius et de ses six frères martyrs, Analecta Bollandiana 56 (1938) 241–264 (об этом чрезвычайно важном и в теоретическом отношении тексте см. ниже, раздел 3.4.2, п. 2).
[4]Th. Nöldeke, Beiträge zur Geschichte des Alexanderromans, Denksschriften der kaiserlichen Akademie der Wissenschaften. Philos.-hist. Classe. Wien. Bd. 38, Abh. V (1890) 1–56.
[5]См. современное введение в эту проблематику: В. М. Лурье, Александр Великий — «последний римский царь». К истории эсхатологических концепций в эпоху Ираклия, Византинороссика 2 (2003) (Деяния царя Александра. Уникальный памятник средневековой торевтики из села Мужи Ямало-Ненецкого автономного округа. Материалы коллоквиума, проведенного Санкт-Петербургским обществом византино-славянских исследований 10–12 сентября 1998 г. / Под ред. К. К. Акентьева, Б. И. Маршака) 121–149.
[6]См. обобщающий доклад М. ван Эсбрука и дискуссию по нему: M. van Esbroeck, Lazique, Mingrélie, Svanéthie et Aphkhazie du IVe au IXe siècle // Il Caucaso: ciernera fra culture dal Mediterraneo alla Persia (s. IX–XI). Settimana di Studio del Centro Italiano di Studi sull’Alto Medioevo [CISAM], Spoleto, 20–26 aprile 1995 (Spoleto, 1996) (Atti delle Settimane di CISAM, XLIII) 195–218.
[7]О М. ван Эсбруке см.: Scrinium. Revue de patrologie, d’hagiographie critique et d’histoire ecclésiastique 2 (2006) (Universum Hagiographicum. Mémorial R. P. Michel van Esbroeck, s. j. (1934–2003) / Éd. par B. Lourié et A. Mouraviev), где имеется и библиография его работ, а также: E. Bormotova, Bibliographie de R. P. Michel van Esbroeck, S. J., Addenda et Corrigenda, Scrinium 4 (2008) 351–370.
[8]Лурье, Из Иерусалима в Аксум через Храм Соломона: архаичные предания о Сионе и Ковчеге Завета в составе Кебра Негест и их трансляция через Константинополь. Эта статья писалась в постоянном контакте с М. ван Эсбруком.