Введение в критическую агиографию
Концепция Узенера почти не задела агиографические памятники, которые повествуют об известных из разнообразных источников исторических персонажах (специфику этих агиографических памятников тогда не понимали и поэтому рассматривали их в одном ряду с хрониками), зато сосредоточилась на персонах, известных только из агиографии, и на христианских праздниках (особенно на Рождестве Христовом).
Все подобные памятники Узенер назвал «христианскими легендами» и стал их анализировать так, словно это были самые обычные языческие мифы.
Первой «жертвой» Узенера пала св. Пелагия Иерусалимская (та, которая стала из блудницы монахиней): он объявил ее почитания христианской модификацией культа Афродиты (1879). Затем досталось почитанию св. Тихона Амафунтского (как модификации культа Приапа), празднику Рождества Христова (как митраистскому празднику Sol Invictus) и многим другим. Агиографические исследования Узенера были органической частью очень большого и перспективного научного, как сейчас принято говорить, «проекта» — сравнительно-исторического анализа религий (Узенер — один из основателей религиоведческой школы, получившей в XX веке название Religionsgeschichtliche Schule). Маленькую христианскую агиографию засосало в этот «проект», как бабочку в пылесос.
Узенер выдвигал серьезный ряд аргументов, построенных на явном сходстве соответствующих языческих и христианских культов. Чтобы оспаривать его объяснение такого сходства — объяснение генетическое, через прямое развитие мифа, — требовалось найти объяснение не меньшей эвристической силы. В течение последних двадцати лет XIX века ничего подобного не появилось, и школа Узенера успела пустить корни даже за пределами Германии. В какой-то степени и в каких-то формах она существует до сих пор.
Самой сильной стороной школы Узенера были не столько конкретные наблюдения, сколько методология. В современных терминах истории науки здесь следует говорить о «смене научной парадигмы» (в смысле Т. Куна) или «научной программы» (в смысле В. Лакатоса). Впоследствии бельгийские оппоненты Узенера (прежде всего о. Ипполит Делеэ, главный герой нашего повествования), полемизируя с ним, никогда не воздавали ему должного на словах, однако на деле только потому и смогли составить ему оппозицию, что усвоили его «научную программу», создав в ее рамках другую научную теорию.
Программа — это намного важнее, чем конкретная теория внутри научной программы. Поэтому остановимся на научной программе Узенера подробнее.
Узенер эксплицитно сформулировал свою программу в речи при вступлении в должность ректора Боннского университета (
Конечно, такого рода всеобъемлющая Geisteswissenschaft становилась уже не столько гуманитарной наукой в привычном смысле, сколько «наукой о духе» в слишком буквальном смысле слова, то есть позитивистским суррогатом религии. Но таковы были лишь религиозно-философские предпосылки новой научной программы, которые совсем не обязательно должны были опорочить ее самоё в глазах тех, кто таковые предпосылки не разделял: как сказал поэт по аналогичному поводу, «когда б вы знали, из какого сора…» и т. д.
Важно, что новая научная программа потребовала внефилологической интерпретации агиографического материала, а самой филологии в критической агиографии указала ее новое место: дисциплины вспомогательной, а не основной.
После Узенера стал невозможен тип «критики» в критической агиографии, привычный с XVII века и хорошо известный тем русским читателям, которые знакомы с церковнославянским оригиналом агиографического свода малороссийского подражателя болландистов Димитрия Ростовского (1651–1709), где иногда встречаются «критические» примечания автора. (Время от времени Димитрий Ростовский что-то попросту выпускал из своих источников, считая это недостоверным, а иногда печатал мелким шрифтом, оговаривая, что он сам не считает правильным этому верить).
Тогда, прежде Узенера, основной научный труд исследователя агиографии имел характер филологического, а дальнейшая интерпретация осуществлялась «на глаз», в меру субъективного доверия исследователя к правдоподобию тех или иных эпизодов. Теперь весь исследовательский субъективизм оказался выметен из науки первым научным методом — систематическим и основанным на сравнительно-историческом изучении мифов. Результаты, полученные таким методом, могли вызывать сколько угодно недоверия, но убедительная
Пока этого не произошло, занятия болландистов казались со стороны смесью науки — в основном филологической — с «наивным» чтением агиографического материала, которое не становилось менее «наивным» оттого, что вместо априорного доверия к чудесам все чаще и чаще проявлялось недоверие.
Для любой научной дисциплины такое состояние ее методологии называется кризисом. С этим кризисом болландисты пришли к началу XX века.
Примечания
| [1] | Переиздано в: |